— Вы нас извините, — обратился тов. Мкртчан к Голицыным. — Извините, что побеспокоили вас в день приезда. Вы устали, конечно, и хотите отдохнуть.
— Тигран Рафаилович, — сказал один из присутствующих, по виду человек городской, — за столом лучше речи произносить, а?
Держался он независимо, свободно и по-хозяйски, из чего можно было заключить, что говорящий являет собой начальство более высокое, чем тов. Мкртчан.
— Правильно, товарищи, — согласился Тигран Рафаилович. — Ованес Степанович абсолютно прав. Хочу лишь добавить от себя лично, что мы не будем слишком утомлять гостей и только немного поужинаем вместе с ними.
Все сели за стол, вдоль которого бесшумно и почти незаметно двигалось несколько женщин, всецело поглощенных поисками свободного пространства для еще одной тарелки или еще одного кувшина с вином. Женщины входили в комнату, покидали ее и существовали словно независимо от остальных.
Почти напротив Павел заметил деда, который поправлял камень в изгороди. Несмотря на все то, что он слышал о кавказском гостеприимстве, Павел не мог принять столь открытое и явное выражение любви со стороны незнакомых людей и не готов был отказаться от мысли, что за всем этим кроется некий тайный, пусть даже совсем непонятный ему пока подвох или умысел. С одной стороны, чувства этих людей были на поверхности, с другой — истинные причины их поведения ускользали от него в неведомую глубину. Он не мог вполне доверять им.
«Тем более, — думал Павел, — что этот мой новоиспеченный родственник. Моцарт или Шуберт — бог знает какое странное у него имя, — понравился Вере». Случайно зародившееся подозрение теперь жило в нем, находя все новые подтверждения в склоненной к его жене курчавой голове Шуберта, в ее вдруг залившемся краской лице, в предупреждающих ее желания движениях рук, в блеске глаз, выдававших радостное возбуждение.
Тем временем тов. Мкртчан произносил тост. Он говорил, что приезд дорогих гостей — большая честь для села, для всех, кто собрался сегодня. Среди присутствующих, говорил тов. Мкртчан, товарищи из Еревана и из района, все, кому дорога память о славном сыне армянского народа Ашоте Анушьянце.
Вера наклонилась к Павлу, спросила шепотом:
— Павлуша, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?
Остальные делали вид, что не замечают его угрюмо-сосредоточенного взгляда или относят к легкому недомоганию, которое лучше и быстрее всяких лекарств излечат чистый воздух и жаркое солнце.
Когда тов. Мкртчан допил свой бокал, начали по очереди подниматься из-за стола другие. Они говорили о том же, только всякий раз иными словами, чокались с гостями, пили вино и садились на свои места, что напоминало игру в города или эстафету, передаваемую каждым из говорящих своему соседу. Это был все еще один тост, конец которого совпадал с замыканием круга.
Тема была задана, и каждый облекал ее в свою форму. Но, пожалуй, все делалось не только ради слов, а для поддержания объединяющего людей огня, которому не давали погаснуть. Когда наступила очередь старика, он медленно поднялся и на мгновение застыл на фоне висевшего на стене ковра. Его руки, все еще крепкие, но уже костенеющие от старости, продолжали покоиться на скатерти, а пальцы чуть двигались, будто подбирая мелодию на каком-то невидимом музыкальном инструменте. Потом он заговорил тихо и хрипло, ни к кому не обращаясь, внимательно глядя прямо перед собой. Некоторые из мужчин потупились, другие, подобно Павлу, внимательно следили за говорящим. Из всего сказанного по-армянски Павел понял одну лишь фамилию, которая так часто повторялась за этим столом. Старик посмотрел на гостя, поднял стаканчик и выпил вино.
Павел заметил несколько влажно блеснувших глаз, увидел взволнованные, взбудораженные лица. Никто не решался нарушить молчание. Видимо, речь шла о чем-то прямо касающемся жизни всех сидящих за столом, об их счастье. Словно уходящая в далекое прошлое память старика была частью их общей, никогда не угасающей памяти.
Еще запомнились гостю слова директора местной библиотеки, хотя он понял их тоже не до конца. Когда человек имеет много денег, начал муж Арпик, он может позволить себе не считать отдельные монеты, а когда денег мало — следует дорожить каждой из них. Далее он сказал, что богатство может быть заключено в нескольких монетах большого достоинства, тогда как нищий не станет богачом даже в том случае, если его карманы будут набиты мелочью. Как бы раздумав рассуждать на эту тему, он оборвал незаконченную мысль и в дальнейшем говорил об истории Армении и ее народе. Павел, не знающий последовательности и связи событий, о которых шла речь, воспринял лишь в самых общих чертах рассказ о судьбе огромной страны, ставшей вдруг совсем маленькой, подобной грудному младенцу — единственному, что уцелело от некогда великой державы. Младенца хотели убить, чтобы уничтожить последнего представителя рода.
Тост напоминал не столько историю, сколько печальную сказку, которая кончалась спасением ребенка благодаря покровительству того, кто оказался впоследствии его братом. Товарищ Восканян призывал гостей сегодняшнего праздника воздать хвалу спасенному младенцу и его брату-спасителю.
— Может, наши дорогие гости тоже хотят сказать?
Павел оглядел стол и ощутил неприятный холодок в груди, так как не был готов.
Медленно, как тот старик, поднялся он из-за стола, еще не вполне представляя себе, что скажет. Тема основного тоста менялась. Теперь он должен благодарить за память о далеком родственнике, которую почти не сохранила его семья. Павел решил обратиться к старику, чья речь произвела на всех сильное впечатление.
— За хозяина этого дома! Спасибо вам!
— Хорошо сказано. Очень хорошо, — радовался тов. Мкртчан.
— Да, — соглашался с ним товарищ из Еревана, усиленно кивая в знак одобрения. — Коротко и хорошо.
Один лишь старик ничем не выразил своих чувств, только легким кивком головы показал Голицыну, что понял его.
Потом тост предложил товарищ из Еревана.
То там, то здесь на столе расцветали новые душистые оазисы стрельчатых и кружевных трав. Опустевшие кувшины наполнялись вином, золотистая, темно-янтарная влага вновь плескалась в тонких бутылках, отмеченных знаками солнца и двуглавой горы. Словно те, кто пировал за столом и пополнял нескудеющие запасы, не могли допустить даже напоминания об опустошении и гибели его совершенной архитектуры. Стол был накрыт отныне и навсегда. Когда уйдут те, кто находится за ним сейчас, придут другие, чтобы продолжить или начать новый праздник.
Комната наполнялась то долгими, грустными, с гор пришедшими звуками незнакомых песен, которые пела женщина с маленькими бирюзовыми сережками в ушах, оживлявшими ее худое, некрасивое лицо, то сухими, как изогнутая виноградная лоза, или сочными, как его листья, звуками стихов, которые, разрастаясь, густо завивали все свободное пространство комнаты. Кто-то пытался перевести все это на понятный гостям язык, рассказывая о директоре библиотеки Гургене Восканяне: как он потратил свой отпуск на поездку в Москву и Ленинград, чтобы разыскать в архиве необходимые документы об Ашоте Анушьянце. Кто-то говорил о завтрашнем дне, об открытии памятника и о многом другом — всего невозможно было упомнить.
— Товарищи, — слышал Павел будто сквозь сон. — Я думаю, пора кончать. Нашим гостям предстоит завтра напряженный день.
Стол был убран. Гурген и Шуберт принесли две раскладушки и одеяла, и Арпик вместе с Верой удалились в другую комнату стелить постели.
— Как вам здесь, ничего, а? — спрашивал у Павла тов. Мкртчан.
Он придирчиво оглядывал потолок, пол, стены, чтобы еще раз проверить их надежность и окончательно убедиться, что гостям будет хорошо.
— Может, лучше кровати принести, а? Отдыхайте, товарищи, устраивайтесь. Вы у себя дома.
Арпик следом за Верой вышла из второй комнаты и, уходя, улыбнулась Павлу: они не прощаются, а лишь расстаются на несколько часов.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Они остались вдвоем.
— По-моему, Павлик, ты немножко опьянел, — сказала Вера. — Иди-ка ложись.
— Я еще телевизор посмотрю.
— Какой телевизор? Второй час ночи.
— Слушай, — сказал он, — здесь нет телевизора! И радио нет. Ну и живет дед! Газет тоже, наверно, не читает.
— Какой дед?
— Ну, этот. Хозяин. Двоюродный брат. То есть двоюродный дедушка этого… брата.
— Павлик, умоляю, идем спать.
Она погасила свет и увела его в комнату, где было постелено. Павел сел на стул и покорно начал развязывать шнурки на туфлях. Заметив на стене старую фотографию бородатого мужчины, направился к ней.
— Смотри-ка, а в молодости он был ничего. В каком-то допотопном сюртуке снят. И галстук… Посмотри, какой смешной галстук… Сколько ему сейчас лет, как думаешь? Здесь еще кто-то сфотографирован. Надо же, чтобы так человек менялся. Я тоже когда-нибудь стану таким?
